Михаил Ульянов

«Я о себе говорить не хочу. – О чем говорить? Частная моя жизнь интересна только мне и моим самым близким. Что бы ни сказал о них – все равно это будет и обо мне. А я ничего сверх положенного здесь не сотворил. Только то, что написано на роду. Если же говорить про театр – про Театр ли Вахтангова, или про Театр как явление в нашей жизни, – это опять же будет о себе, поскольку театр – моя жизнь, для меня он никогда не существовал без меня самого. И я не хочу, чтобы меня отделяли от прожитой жизни или, наоборот, слишком привязывали к профессии. За долгий путь в театре и кино я, пожалуй, все сказал. Взгляды мои известны. Тем более, что впереди еще столько всякого…»

Точка схода

(Аннотация к пластинке «Тевье-Молочник» 1987)

Когда я слушал пластинку, которую вы держите в руках, то поневоле сопоставлял Тевье-молочника, сыгранного М. Ульяновым на телевидении, с тем Тевье, что представлен теперь в грамзаписи. Вот уж, казалось бы, невыгодное сравнение: На ТВ партнеры, изобразительный ряд и масса иных средств воздействия на миллионную аудиторию. А здесь, перед микрофоном, у актера — только голос, только интонация, только рассказ. Судьбу человеческую, судьбу народную необходимо было спрессовать в энергию словесного портрета, словесного жеста, словесного действия. Переключение одного вида художественной энергии в другой Михаил Ульянов в содружестве с режиссером Ф. Берманом осуществил с поразительной мощью.

Судьба человеческая, судьба народная… Употребляю эту известную формулу не красоты ради, а по крайней необходимости. только она помогает понять, почему режиссеры ТВ и студии грамзаписи выбрали на роль Тевье не просто знаменитого русского актера, но такого актера, талант которого неотторжимо впечатан в национальный русский тип, национально окрашен и озвучен, укоренен в самую что ни на есть российскую почву. Каким же образом постигает актер не внешние приметы, но сам дух иного народа, иную речевую пластику, иную систему мышления, настроенную на талмудистких источниках? И ведь не впервые Ульянов совершает подобное открытие. Несколько лет назад он сыграл на вахтанговской сцене айтматовского Едигея, железнодорожного рабочего с Буранного полустанка, казаха, воспитанного своими мифологическими представлениями. И опять-таки мы были свидетелями не лицедейство только, на которое способен любой ловкий артист, но именно постижения духа человека иного рода и племени. При этом Ульянов никогда не отрекался от самого себя, от своей русской окрашенности и «самости». Он не глина, которую можно лепить в любой форме, он, скорее, гранит, требующий скрупулезной, трудной и точной отделки. И когда такая отделка возникает, создается скульптурно очерченный человеческий образ. Эмоциональное впечатление возникает как раз на скрещении русского национального типа, знакомого зрителям по прежним работам Ульянова, с новыми человеческими и национальными мирами. Актер угадывает ту единственную точку, в которой сходится всё подлинно народное и подлинно национальное, где бы и на какой почве оно ни произрастало. Вот эта самая «точка схода», понятая и воссозданная искусством, роднит и единит народы, как сказал бы Александр Никалаевич Островский, хорошо понимавший эту тему. Роднит и единит народы тоска по совершенству, по счастью, по лучшей доле. Роднит и единит лучших людей разных народов неистребимый, неукротимый, спасительный юмор, без которого невозможно было бы выжить ни казаху Едигею, ни еврею Тевье, ни русскому председателю колхоза Егору Трубникову. В самых тайных своих основах историческая жизнь людей едина, и эту общность людских судеб, увиденных в самой гуще национальной жизни, Михаил Ульянов и поведал нам о своем тевье-молочнике, сначала на телевидении, а теперь и в грамзаписи.

Что же спрессовано в этой надрывной, вечно тревожной и вопрошающей ульяновской интонации, с которой его Тевье, король Лир из местечка, рассказывает о судьбе своих дочерей, о гибели своей семьи и своего уклада? Что уловил актер в прозе Шолом-Алейхема, к кому обращены бесчисленные вопросы Тевье?: Прежде всего уловлена природа мифологического сознания Тевье-молочника, в котором талмудистские мотивы и пророчества запросто уживаются с самым что ни на есть низким бытовым материалом. Какие бы несчастья ни обрушивались на голову Тевье, он знает, с кем посоветоваться и как утешиться. Он обращается с миром через своего древнего бога, которого он все время вопрошает и берет в свидетели по всякому пустяковому поводу. С.М. Михоэлс, игравший в свое время Тевье, заметил, что герой Шолом-Алейхема становится как бы новым комментатором библейской премудрости. То, что стало общим местом вдруг заново обжигает нас. Ульянов заставляет гореть новым смыслом общие места и прописи, которыми начинена голова местечкового философа. Вот эту черту национального сознания актер ухватил прежде всего и острее всего. Он пренебрег бытовой интонацией и, если так можно сказать, бытовым словесным гримом. Верный ученик вахтанговской школы, он всегда чувствует трагизм любой характерной роли, а уж такой роли, как Тевье, в особенности. Он ушел от простой характерности и попытался увидеть мир таким, каков он есть, каким он устроен издревле. Тевье принимает мир во всех его крайностях, он слишком много терпел и страдал, чтобы строить иллюзии. Но он способен возвысится и до бунта, протеста или проклятия, тут же, правда, обузданных природным юмором и печалью, проистекающими из понимания внутренней механики жизни.

«Это не время идет, это ты проходишь!» Такого рода талмудическую премудрость М. Ульянов перетолковывает на свой лад. Его Тевье не только жертва, но и судья. Он судит себя, людей, народы и мир, устроенный несправедливо. Могучий социальный темперамент актера явно не умещается в спокойной плавной библейско-притчевой интонации. Слушая Ульянова — Тевье, все время ощущаешь себя возле притихшего вулкана. Тут несчастье на каждом шагу, на каждом повороте судьбы. Ульянов толкует жизнь, в которой несчастье стало нормой.

Пушкин говорил о двух великих чувствах, образующих национальное самосознание: «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». И родное пепелище и отеческие гробы Тевье находятся в России. Это его родина, его деревня, его земля. Никакой другой родины у него нет. Тевье ждет мессию, но приходит родимый урядник. Он изгоняет его с родной земли: «Приказано…» Тема изгона, тема народа-изгнанника, тема единства, людей и их искусственного разделения и противопоставления — все эти трагические мотивы прозы классика еврейской литературы М. Ульянов сумел впечатать в свой рассказ, в свою сложную и разветвленную, как ветки могучего дерева, интонацию.

Слушая Ульянова, я думал о том, как мы непозволительно расточительны к талантам больших актеров. Как много им недодано. Кажется, сама природа позаботилась о том, чтобы тот или иной актер воплотил по-своему вечные образы великой литературы. Но нет, один простаивает в ожидании ролей, другой растрачивает талант в какой-нибудь пустяковой современной истории, не имеющей даже вершковой глубины. Олег Борисов как-то жаловался, что в чеховской пьесе он впервые сыграл в 55 лет. А Ефремов и до сих пор еще не сыграл ни в одном чеховском спектакле. Я думал о том, что после Едигея, после Тевье для актера Ульянова открылся прямой ход к шекспировскому королю Лиру. Так это случилось у Михоэлса. Будем надеяться, что и для Ульянова эта работа над Тевье-молочником не останется прекрасным эпизодом его актерской судьбы, но послужит прологом к новым большим работам. Тем работам, в которых есть «точка схода» основных линий мировой культуры, понятие которой в наше время обретает острый и волнующий смысл. Ульяновский Тевье — замечательное тому свидетельство.

Анатолий Смелянский, кандидат искусствоведения.
Аннотация к пластинке Шолом-Алейхем «Тевье-Молочник», читает Михаил Ульянов. Мелодия,1987.

Администрация сайта благодарит Аркадия Проходского, приславшего эту статью.

Оставьте комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *