(27 апреля 2007 point.ru)
Михаил Ульянов с прессой общался крайне редко, и можно с уверенностью сказать, что интервью, которое он дал Артуру Соломонову, было одним из последних. Журнал The New Times публикует его полный текст без сокращений и редактуры, пытаясь максимально сохранить стилистику речи Михаила Александровича.
— Михаил Александрович, когда Вы возглавили Театр Вахтангова, почему не стали объявлять художественной программы, не произнесли никаких воззваний труппе?
— Объявить легко, а сделать трудно. Давать красивые обещания — не в моем характере. Хорошо это или плохо, но это так.
— Какой должна быть современная пьеса, чтобы она Вас увлекла?
— Дело не в тексте, а дело в теме. У нас нет героя времени, героя сегодняшнего времени. Плохо ли, хорошо ли, правильно — неправильно, но всегда работала сила положительного примера. Американцы ведь все свои фильмы, при всей их строгости, хеппи-эндом кончают всегда. Дело не в словах — положительный, отрицательный… Но кто сегодня герой? Не знаю, я не знаю, но есть еще и друзья мои, мои коллеги, и они тоже не знают.
— Но ведь Вы пьесы современные читаете?
— Читаю, читать приходится.
— У Вас была масса примеров таких Шмаг?
— Да Господи, сколько угодно. Вот чего-чего, а этого много. Обратная сторона медали. Блеск и победа — это реже.
— Когда Вы чувствуете, что творческая победа состоялась, очень радуетесь, или же возникает вдруг ощущение, что за эту радость придется платить?
— Радуешься, конечно, если твоя работа находит отклик в сердцах зрителей. Если твоя работа приносит зрителям некую очистительную… Успех сопровождает радость, потому что это так редко бывает. Театр — это такая непостижимая ситуация, что ни один Немирович-Данченко и Станиславский не может предсказать, будет успех или нет. Он возникает от сложения многих необходи-мостей: пьеса, режиссер, актер, время, боль сегодняшнего дня. Все это вместе создает почву для создания роли, которая прозвучит в сердцах зрителей. Или наоборот — мимо сада. Поезд прошел, а тебя это не затронуло.
— Когда Вы работали над ролью вечно пьяненького актера Шмаги из спектакля «Без вины виноватые», какие жизненные и театральные впечатления стали для Вас основой?
— Ну как вам сказать… Шмага — это такая классическая роль Островского. Везде и всюду его играют как чудака, пьянчужку. Я тоже это играл, но хотел прибавить еще и горечь напрасно прожитой жизни, заливаемой водкой. Это трагическая судьба. Это одна из сторон актерства: есть признанная всеми Кручинина, а есть незаметный Шма-га. Он говорит: «Вы знаменитость, вы получаете чуть ли не половину сборов, но еще неизвестно, от кого зависит успех пьесы и кто делает сборы. Вы, знаменитости, или мы — Шмаги».
— Когда Вы чувствуете, что образ, который играете, в чем-то подобен Вам, это помогает в работе над ролью?
— Всякая роль — это создание актерства, создание нового мира, новой личности, нового представителя человечества. Человек рождается, чтобы отразить этот мир, в котором он живет. Художник, я имею в виду. Поэтому — похоже ли на меня? Да каждая роль, собственно, делается из материалов таких горючих — твое сердце, твои нервы, твои боли, твои ошибки. Сочетания всех этих вещей создают образ тот или иной, который находит отклик. Считаю ли себя похожим на своего героя? Едва ли. И в то же время абсолютно похож, потому что, я повторюсь, я ведь делаю не из каких-то других материалов, мне не принадлежащих. Вообще актерская профессия — это не краски, не музыка, ничего… Это все Я. Каждый Наполеон похож на меня. В то же время абсолютно не похож, потому что я рассказываю о нем со своей позиции.
— А с ролью Ленина — так же?
— Ну и Ленина так же. Почему-то этому придается особое значение. Значение придавали роли Ленина в принципе, потому что это бог, это Христос, это религия, это чересчур сложная ситуация сложилась в человечестве. Пришел человек, который потряс мир, как потряс — хорошо или плохо, но он потряс. Его и делали обожествленным. Сейчас его развенчивают.
Я его играл по-другому немножко… Нет, то же самое, но оценивая эту роль с позиции своего времени. Одно дело было в 30-е годы играть, а другое дело — в 80-е. Менялось отношение, тональность, потому что так, как в 37-м играл Щукин, нельзя уже было играть. И наоборот. В 37-39-м, когда ставили фильмы, это был бог, а сейчас пытаются понять, в чем его прельстительность, его сила, что он потащил за собой такую массу народа, человечества. Не шутки сказать. Эта маленькая религия выросла в гигантскую проблему, которая сейчас заставляет потрясаться миры.
— А если бы сейчас был текст, в котором образ Ленина был бы переосмыслен, хотели бы Вы его сыграть?
— Сейчас я бы сыграл только одно: его трагическую ситуацию, в которую он попал. Он понял, что он, в общем-то, не туда пошел. А уже болен, без сил. Уже ни на что подействовать не может. Соратники ухватили вожжи и повезли уже в другую сторону. Он это понимал и ничего сделать не мог. И это ужасно.
— Москва 40-х, 50-х, 60-х годов какой Вам запомнилась? Какая ближе и дороже?
— Каждая Москва имела свои хорошие качества. Скажем, 30-е — это были жуткие годы сталинского террора, который держал людей в жесточайшем напряжении, и никакого покоя и основательности не было. Это были страшные годы. А внешне было все хорошо: «как хорошо в стране советской жить», и так далее, и так далее… Все было хорошо — веселые песни, веселые лица. Как же так? Внешний счастливый образ и внутренняя мука… И опасность, абсолютно невозможная, она могла в любую ночь прийти. 50-е годы были очень мягкие, но застойные. Был период хрущевский, «хрущевская оттепель», но это был недолгий период. Потом опять вернулись обратно, но уже не было опасно.
Уже была такая фраза — «ну хорошо хоть не сажают». Хотя хорошего в этом мало, потому что кроме «сажают» существует также жизнь как она есть со всеми сложностями. Нынешнее время — полная свобода, твори что хочешь. Но мы же задавлены испугом и напряжением криминальной жизни сегодняшнего общества. Уже выросли, встали на ноги силы, которые начинают диктовать другую жизнь. Жизнь, в которой лишь подчиненность силе и наглости. Опять ничего спокойного нету.
— Когда Вы играли «Ворошиловского стрелка», Вы пытались противостоять этому стилю жизни. В обществе ведь сильны реваншистские настроения — «грабь награбленное», «эксплуатируй эксплуататоров». «Ворошиловский стрелок» в русле этих настроений находился.
— Да вы знаете, этот фильм — чисто личностная, почти сказочная история. Кино! В жизни все гораздо сложнее. Мучительнее и страшнее. С другой стороны — это крик в общество: «Что же мы не защищены никем и никому не нужны?» Такая тема не впервой поднимается. В Америке была картина с Чарльзом Бронсоном, еще были картины и у нас такого типа. Но это не решает проблему. Один человек наказанный не решает всю историю. Люди должны жить в законе, покое и так далее…
— Что Вам чаще всего вспоминается из жизни в селе Бергамак?
— Ничего не вспоминается. Меня вывезли оттуда трехлетним, я не помню ничего.
— А родители как-то влияли на Вас? Были за или против того, чтобы Вы стали актером?
— И мама и отец отнеслись к этому с пониманием. Ты выбрал — пробуй. Могло не получиться. Из 100 было 99 шансов на то, что не получилось бы. И была бы совсем другая жизнь. Не от меня зависящая. Я верю в судьбу.
— Вы посещаете библиотеку своего имени на севере Омской области?
— Нет. Это далеко-далеко.
— У Вас есть ощущение, что Вы становитесь все более чужим окружающей жизни?
— Очень даже сильное. Я четко знаю, что мой поезд уже ушел. Я уже не могу так работать, как я работал. Дело не в качестве, а в позиции, в оценке происходящего. Я вижу, что молодые цепче, быстрее, но они и жестче. Другое поколение… А мое поколение уходит. Если не ушло.
— И что делать, когда поезд ушел?
— Продолжать работать, сколько есть сил. Конечно, так интенсивно уже не получится. Но наши руки и наш опыт тоже не худ.
— Вам не хочется иногда послать театр к черту?
— Нет, у меня не получается. Сесть на завалинку и отдыхать я как-то боюсь. Заскучаю. Суетишься вроде и работаешь. А может быть, это только суета… Период очень грустный…
— Мне кажется, что у Кирилла Лаврова больше оптимизма, чем у Вас. А вы ведь примерно в одинаковом положении — актеры, которым волей-неволей пришлось возглавить великие театры: ему — БДТ в Петербурге, вам — Вахтанговский в Москве.
— Мы недавно с ним были в Греции по делам и разговаривали. Действительно ситуации похожие. Он мне признавался, что он очень устал. И с радостью бы ушел. Но уйти трудно, жалко и горько. Много намешано всякой всячины. Я, значит, более мрачно смотрю на жизнь, чем Кирилл Лавров.
— Но что-то Вам доставляет радость?
— Хорошая работа, которую вижу где-нибудь. Моя дочь и моя внучка приносят мне радость… Все идет как идет. Надо просто согласиться с тем, что есть.
— Что Вы почувствовали, когда на съезде СТД поднялся лес рук за то, чтобы Вас переизбрали на третий срок председателем? Ведь для этого нужно было поменять устав.
— Мысли очень горькие. Я понимал, что надо было бы третий раз взять на себя это. Я не из категории вождей, я из категории людей, которые трудятся в меру своих сил и возможностей. Но мне уже не позволяли ни силы, ни здоровье. Горечь… Но и радость, что лес рук поддерживал.
Знаете, я иногда проезжаю мимо здания Союза и думаю: «Надо же, десять лет я угрохал сюда…» И как будто бы меня там и не было никогда. Такая забвенность страшная в человечестве… Это не значит, что каждого должны помнить или сочинять гимны — речь не об этом. Проходимость. Летит мимо тебя жизнь и все.
